Форум » » Переведенные фанфики от Инны ЛМ - 2: по событиям серий "Freefall" и "Missing" (10 сезон) » Ответить
Переведенные фанфики от Инны ЛМ - 2: по событиям серий "Freefall" и "Missing" (10 сезон)
Инна ЛМ: Несколько рассказов памяти Роберта Романо
Ответов - 5
Инна ЛМ: Когда-нибудь завтра: Реквием по Ракете (Sometime tomorrow: Requiem for the Rocket; автор – Vanillusion; оригинал – на fanfiction.net, раздел ER) Перевод – Инна ЛМ От автора: для тех немногих из нас, кто любил его, серия «Свободное падение» стала жестоким, жестоким ударом. Это реквием по доктору Роберту «Ракете» Романо, который мне передала Элизабет. Короткий и простой, но совершенно искренний. * * * Когда-нибудь завтра жизнь снова начнется для большинства из нас. Когда-нибудь завтра мы оглядимся вокруг и поймем, что свет выключен уже много часов. Когда-нибудь завтра мы вытрем кровь со своих рук, и взглянем на часы, и подсчитаем, сколько времени мы провели без сна. Тревога и дым начнут рассеиваться, и люди снова начнут думать вместо того, чтобы просто делать то, что мы можем сделать в данный момент. Мы наконец-то остановимся, чтобы перевести дух, и спросим друг друга, действительно ли это закончилось. И, может быть, когда-нибудь завтра кто-то начнет осознавать, как странно тихо теперь стало, и как странно доброжелательно. Когда-нибудь завтра придет команда уборщиков, чтобы вымыть из шланга больничный двор, и среди обугленных обломков асфальта они найдут механическую руку, и, может быть, тогда все мы осознаем, как же мы ошибались. Но это случится только завтра. Сейчас же никто не скучает по нему. Сейчас никому нет дела. Где бы он ни был, мы рады, что он не здесь, чтобы ворчать на нас, и это всё, что мы думаем о нем. Он, должно быть, наверху. Он, должно быть, внизу. Он, должно быть, раздавлен и сгорел в пепел под двухтонной массой искореженного и перекрученного металла, прямо перед дверями приемного отделения. Подпишите эту карту, отправьте этого на рентген, посмотрите на эти снимки – вот на этом Эбби, выглядящая так, что просто ужас. Где Романо? Не могу вам сказать. Проверьте наверху, внизу, где угодно, только не под вертолетом. Вот фотография с прошлогоднего Рождества. У Сьюзен есть Чак. У Эбби есть оправдание, а у Нилы – принятие и одобрение; даже у Джона в его знойных африканских джунглях есть нежные ласки настойчивой тропической богини, и только самое смутное ощущение тревоги и предчувствие беды. У остальных же – ноющие спины и ноющие ноги, сажа в глазах и усталость, добравшаяся до самых костей, и ни малейшего представления о том, что мы потеряли, кроме обеда в честь Дня Благодарения и достойного ночного сна. Сегодня мы спасли жизни. Мы были настоящими врачами, настоящими медсестрами. Наш новый вестибюль лежит в руинах, наши палаты переполнены, но это закончилось, наконец-то закончилось – по крайней мере на сегодня. Когда-нибудь завтра жизнь начнется снова, для большинства из нас. Но завтра уже не наступит для него. И что мы тогда почувствуем? Едва схлынет шок, едва мы осознаем… едва почерневшие пальцы протеза появятся перед нашими глазами, что мы почувствуем? Вину? Укор? Облегчение? Что произойдет теперь, когда его нет здесь, чтобы его можно было ненавидеть? Кто-то будет вспоминать человека, но большинство будут вспоминать чудовище. Многие будут говорить о хирурге с почтительным благоговением, но все по-прежнему будут думать о змее. Немногие забудут доктора «Ракету» Романо, но еще меньше тех, кто будет вспоминать Роберта. Я, например, буду вспоминать всех. Я буду вспоминать человека, который никогда не выбирал выражений, и никогда не пропустил ни единого шва. Я буду вспоминать хирурга, который дразнил меня, изводил меня, и научил меня всему, чему он мог. Я буду вспоминать его острый язык и его потрясающий талант, его пессимизм и его упорство – его жестокость, его харизму, и ту несомненную доброту, которой он был наделен. Остальные могли уважать его, но он никогда не обманывал себя мыслью, что он им нравится. Я думаю, ему почти нравилось, что они ненавидят его; до самого последнего момента он никогда не принимал во внимание, никогда не заботился, никогда не подумал дважды о чьем бы то ни было мнении. Он слишком легко мог сломить их грубостью и пустыми угрозами, и те, кто отступались от него, становились законной добычей. Я не думаю, что сделала что-то, чтобы завоевать его уважение; дело в том, чего я не сделала. Я не уступила. Я не сдалась. Он непоколебимо оставался рядом со мной, когда умер Марк, откровенно говорил со мной, когда все остальные предлагали мне только пустые слова надежды. Я унесла его руку обеими моими собственными руками, когда для нее была потеряна всякая надежда, и я сидела с ним в послеоперационной палате и держала его за единственную оставшуюся руку. Вместе мы побывали в аду и вернулись оттуда, и снова оказались там. Он был моим учителем, и моей совестью, и моим другом. Мне будет ужасно не хватать его. Но не прежде, чем наступит завтра. * * * «Я знаю, что я не слишком приятный человек, верно? Но по крайней мере я всегда был честен.» Доктор Роберт «Ракета» Романо Он был с нами: 30.10.1997 – 20.11.2003
Инна ЛМ: Искупление (Redemption; автор – EBstarr; оригинал – на fanfiction.net, раздел ER) Перевод – Инна ЛМ Таинственным образом я снова в больнице, стерильный воздух холодит мои обнаженные руки, под ступнями – гладкий пол. Я не совсем помню, как пришла сюда, поэтому я думаю, что приехала на метро. - Мой пациент, - говорю я настойчиво сотруднице регистратуры. – Куда вы его поместили, где он? Она пристально смотрит на меня. На мне пижама. - Не обращайте внимания, это неважно, - я раздражена и тороплюсь, и я должна к нему попасть. - В послеоперационной палате. Его не переводили, - говорит она, ее голос звучит бесцветно и монотонно. Нет, его не переводили. Не переводили, и он не двигался. Его глаза закрыты, а его тело по-прежнему закутано в небесно-голубую простыню, когда я, спотыкаясь от избытка энтузиазма, вваливаюсь в палату. Ширли поднимает на меня глаза от работы, которой занята, и я молча делаю жест рукой – не обращайте на меня внимания. В палате глухая тишина; тусклый свет обрисовывает только очертания его лица, погружая всё остальное в меланхолическую тень. Его глаза открываются при звуке моих шагов возле кровати. -Теперь ты проснулся? – спрашиваю я с улыбкой. Он отворачивается. - Не надо, - говорит он горько. – Я знаю, почему ты убегаешь. Ты не обязана объяснять – ты не обязана возвращаться. Справа от него поставлена табуретка, как если бы кто-то знал, что я вернусь – и к мужчине, не к пациенту. Я сажусь рядом с ним, и я говорю что-то о том, что спала, когда внезапно понимаю, что не могу оставить его здесь одного. - Перестань, это ничего не значит, - настаивает он, почти отчаянно. Я пожимаю плечами и принимаю это как не относящееся к тому, что происходит в данный момент. - Я знаю. Его правая рука делает стремительное движение поперек торса, и я тянусь к ней, мои глаза встречаются с его глазами и не отрываются от них. Он стискивает зубы – эта челюсть, да, я помню эту челюсть так хорошо – и его дыхание неровно, прерывисто, когда я беру его руку и подношу ее к своим губам. Он морщится, как будто с трудом может выносить эту нежность, и я ненадолго отвожу взгляд, чтобы дать ему хотя бы миг уединения. Именно тогда я замечаю, что мы одни в послеоперационной палате. Всех пациентов убрали из нее, пока он и я сидим здесь в нашей личной клаустрофобической боли. Даже Ширли удалось уйти. Почему-то я не услышала этого. Я снова гляжу вниз, на мужчину рядом со мной. - Когда-нибудь мы с этим разберемся и всё решим, - говорю я ему. – Не сейчас, потому что нам еще слишком больно. Но когда пройдет много времени, и мы немного исцелимся, то мы сможем попытаться. Он трясет головой и бормочет мое имя как мольбу. Мое настоящее имя. - Всё наладится, - говорю я. – Я обещаю тебе. Внезапно я чувствую, что он должен поверить этому, что я не могу уйти и оставить его без того, чтобы он поверил в это. Его глаза мрачно и пронзительно смотрят в мои. - Что ты предлагаешь, как я должен заняться своим исцелением? Ну давай, вперед, скажи мне; покорми мою душу куриным бульончиком. Мне хочется плакать. - Я не знаю. Я не могу сделать это для тебя. Тогда он выворачивает свою правую руку из моей и резко запускает ее в мои волосы, и я хватаю ртом воздух, когда он грубо притягивает мой рот к своему. Он целует меня так, словно не хотел ничего другого за всю свою жизнь. Это неправильно, это слишком скоро; я не могу быть спасением этого человека, и он не захочет, чтобы я была таковым, как только он придет в себя. Но сейчас, только сейчас – я ощущаю, как мое тело смягчается, тает рядом с ним, слышу, как мой голос дрожит у него на губах – ты мне нужен, господи, ты нужен… - Мамочка? Я просыпаюсь. - Хочу пить, хочу пить. Элла дергает меня за руку, прося попить воды, и я одна в своей постели. Я осознаю, что мой разум играет со мной шутки, что прошли месяцы с той ночи, которую я воображала. Что, каким бы безумным, фантастическим причудам ни предавалось только что мое «я» во сне, мое настоящее «я» оставило его там одного. * Она сидит на моей кровати, вся наряженная, как куколка, к детскому саду. Новые джинсы, пушистый красный свитерок с вышитыми спереди белыми мишками, ее светлые волосы завязаны в два хвостика. Алый свитер подчеркивает румянец на ее щечках, по-зимнему покрасневшие потрескавшиеся губки. Ее глаза следят за моими действиями через отражение в зеркале, стоящем передо мной. Я натягиваю на себя платье через голову и замечаю, как легко оно надевается: чересчур легко. Темная материя бесформенно обвисает вокруг талии и бедер. Я потеряла вес, понимаю я: мои ребра выступают из плоти, когда я изучающе провожу руками по бокам, и провалы на щеках стали глубже и приметнее. Теперь мне хочется, чтобы я подумала об этом раньше, но во всей суматохе приготовлений сегодняшнего дня, из-за абсолютной абсурдности того, что именно я занимаюсь этим, я позабыла об одежде. Займемся украшениями: платью уже ничем не поможешь. Изысканные серьги, сверкающие на фоне моих темно-рыжих волос во всей их утренней растрепанности. Я беспощадно стягиваю завитушки сзади в узел, замечая жесткие очертания челюсти, шеи и скул, которые выделяются, белые как мел, рядом с черным как смоль шелком. Прошло много времени с тех пор, как я носила это платье. Маленькая девочка позади меня просит посмотреть. Я поворачиваюсь, несчастная и опустошенная, раскинув руки, как бы говоря: ну вот оно, ничего особенного. - Ого, - выдыхает она. Я тупо изумляюсь тому, как легко и свободно она выражает свои мысли: она что, стала старше, пока я не смотрела на нее? – Красиво. «- Красавица». Я поворачиваюсь назад к зеркалу и высвобождаю свои волосы из удерживающих их пут, давая им беспорядочно упасть мне на плечи. Так мое лицо мягче, форма рта кажется не столько угрюмой, сколько твердой. Но эти светлые пряди, которые берут свое начало из тех коротких недель с Эдди, слишком ярки и слишком новы: мне хотелось бы вырвать эти пряди с корнем. Я не ощущаю себя красивой. Только ужасно старой. * Я в изгнании из страны, которая никогда не была моей. Я помню, как была женщиной-хирургом, симпатичной докторшей, дочерью важной персоны, и как однажды, когда кто-то заметил, как я чертовски хороша, я оказалась более чем готова к тому, чтобы он забрал меня оттуда. Мои связи с домом были слабыми и непрочными. Я ненавидела свою работу, и у меня всегда были такие взаимоотношения с родителями, какие бывают у каждой взрослой женщины: типичная смесь любви и ненависти и, прежде всего, недоверия. Уехать было нетрудно. Но там был Джереми. У него были карие глаза: мне нравятся мужчины с карими глазами, с намеком на глубину за темнотой; с глазами, так отличающимися от моих. Единственная вещь, которая была общей у моего мужа с длинной чередой подлецов до него и с длинной чередой тех, которые потянутся после него. Я сообщила Джереми, что уезжаю, так, словно это не было чем-то значительным. «В Америку», - сказала я, пробуя это слово на своих губах. В нем была сладость свободы и горечь непризнанной потери. Мы лежали вместе в постели, сплетясь телами, его тело было твердым рядом с моей мягкостью, его теплые руки обвивали меня. - Я так и думал, что ты когда-нибудь это сделаешь, - сказал он, его губы на моей шее были мягкими. – Я буду скучать по тебе, малышка. Потом он игриво перевернул меня и поцеловал в губы, в этом поцелуе был вкус прощания. В аэропорту он купил мне шутливый подарок – брелок для ключей в форме Биг Бена, чтобы напоминать мне о старой родине, стране отцов, как он выразился – и он помахал мне, подмигнув, у регистрационной стойки, и мы оба разошлись в стороны, улыбаясь. Мы никогда не признавались друг другу, чего может стоить расставание, и я до конца жизни буду притворяться, что он был просто еще одним хорошим партнером по сексу. Но позднее глаза Эдди напомнят мне о Джереми, и я буду ощущать его опасным, как тот, кого я любила очень давно. Именно поэтому он привлек меня, стал для меня искушением и именно поэтому, вопреки всем инстинктам и всем мнениям, которые были у меня о самой себе, я наполовину влюбилась в него. Я хотела разбить сердце Джереми, но оно было вне моей досягаемости. Помня об этом, я искала кого-то, кто мог принадлежать мне, кому я могла принадлежать. Теперь я знаю, что некоторые люди рождены изгнанниками. Что семья – это еще не дом и что, несмотря на все мои усилия и попытки, я всегда буду легче переносить одиночество, чем любовь. * Мать звонит, когда я ем завтрак, а она готовит обед. Мы всласть болтаем, хотя и не без осмотрительности. Исследования, рабочее расписание, такое неупорядоченное, говорит Изабелль, как будто все остальные загружены не так же сильно. - Да, да, я люблю работу больше, чем когда-либо, - щебечу я. - Это всё, что у тебя теперь есть, не так ли? – отвечает Изабелль невыразительным голосом. Я ненавижу ее, когда она такая, и я ненавижу то, что становлюсь всё больше похожей на нее день ото дня. - У меня есть моя дочь, - отвечаю я вслух, громко и довольно напряженно. Но этого недостаточно, и никогда не будет достаточно. Они всегда вырастают, чтобы возненавидеть тебя. Иметь собственную жизнь, существовать вне их – это какое-то непростительное преступление. Затем она спрашивает о моем дне. - На чьи? – говорит Изабелль, когда я сообщаю ей, куда пойду. - Ты его не знала. Тревожась за то, чтобы сохранить секрет от ее коготков, и в то же время изнывая от желания исповедаться, я нахожу эту полуправду, полуложь. - Твой друг? - Нет. Он просто всегда был здесь. * Поверх платья надевается врачебный халат. Мне придется спуститься в приемное, для консультации по поводу каких-то отрезанных пальцев – мир сегодня, как и всегда, хочет посмеяться нам в лицо. «Старайся не думать об этом. Старайся, и всё…» - я отвлекаюсь от вида этой окровавленной руки, от образов, которые она вызывает в моей памяти. Спрашиваю о поминальной службе, удостоверяюсь, что Сьюзен и Эбби будут там. Они обещают, с неохотой в голосе: не ради него, а ради меня. Хотя я знаю, что в конечном итоге нельзя рассчитывать на то, что врач из приемного точно окажется где бы то ни было, и поэтому невероятно важно, чтобы хотя бы я показалась там, дабы что-нибудь сказать. Не то чтобы я не собиралась этого сделать, в любом случае. Мой сон надо прогнать. * После удаления селезенки у бывшего мужа Сьюзен Льюис меня поймали для диагностической лапаротомии, потому что какой-то идиот открыл Окружную для приема травм. Элла в этот момент ела свой обед в честь Дня Благодарения дома у Крис. Как всегда. Это оставит в ней глубокий след, думала я, она будет винить меня за это позднее, за целую вереницу праздников, когда я не могла быть вместе с ней. Мать всегда виновата. Я думала об этом, пока зашивала пациента после лапаротомии и шла в послеоперационную палату проверить Чака. По дороге я наткнулась на Керри Уивер. - Вот хорошо, - сказала она, и ее голос на мгновение стал менее резким. – Элизабет, я тебя уже давно искала. - В чем дело? – спросила я нетерпеливо. Она выпустила свой костыль, когда мои колени начали подгибаться. Я не потеряла сознание, хотя она крепко держала меня за руку повыше локтя, как будто думала, что я упаду в обморок. Было только одно содрогание неверия, один миг, когда сами мои кости подвели меня, а затем я снова выпрямилась. Глубокие вдохи отчаянно хрипели у меня в горле, когда я отступила назад и стряхнула с себя ее прикосновение – теперь отталкивающее – хотя я знала, что озабоченность в ее глазах была искренней. После нескольких мучительных секунд я сказала: - Вы уверены? Керри кивнула, глядя куда-то мимо меня, в сторону. - Рука… Мой сдавленный вдох должен был подсказать ей, что не следует заканчивать эту фразу. Она осторожно наклонилась и подобрала свой костыль, и ушла без единого слова, исполнив свой долг. Я осела на пол, сползая вдоль стены, слишком потрясенная, чтобы делать что-то, кроме того, чтобы легко прижать пальцы к раскрытому рту. Когда я все-таки пришла в палату Чака, Сьюзен сказала мне, что она уже слышала, несколько часов назад, и тихо добавила: - Сначала я подумала, что это шутка. Я упала в кресло, вконец обессиленная простой затратой энергии на то, чтобы дойти по коридору до этой палаты. - Та еще шутка. Глядя вверх на ее лицо, я почувствовала, как внезапный приступ, то же, что чувствовала, когда увидела ее на похоронах Марка – болезненное ощущение нашего родства. * Листок тонкой бумаги, скрученный в цилиндрик, жестко вдавливается в мою стиснутую ладонь. С каждой секундой во мне крепнет уверенность, что он мне понадобится, пока я стою здесь как дура и с отчаянием и надеждой улыбаюсь всем проходящим мимо. Студентам-медикам, которым хочется поесть. Онспо, который здесь только для того, чтобы сказать мне, что у него срочная операция по шунтированию и он не сможет быть здесь. Увидев мое лицо, он делает паузу, чтобы добавить со сдержанной, флегматичной печалью: - Мне очень жаль. Я знаю, вы хорошо его знали. Я качаю головой. Я его не знала. Доктор Аптон смотрит на меня из своего кресла. - Я начинаю думать, что мы здесь одни, - говорит она. - Жизнь продолжается, - говорю я с оттенком горечи. Я надеялась, что Керри будет здесь. Надеялась, что после всего, что она увидела в нем, она узнает в нем кого-то близкого, сходного с ней. Я написала на этом листке бумаги больше, чем представляла, что могу сказать. О честности, о смелости, о том, как смягчалось его лицо, когда он разговаривал с ребенком. В конце то, что действительно имеет значение: «Он спасал жизни людей». * Назад к работе, к спленэктомии, глотая яростный гнев, который пылает против всех и каждого, приберегая его для истинного адресата. Лицо Дженсена сморщено от сосредоточенности, пока он небрежно переговаривается с медсестрами и анестезиологом – не Бэбкоком, спасибо небесам за маленькие милости. Мы с головой ушли в работу: шов, скобка, тампон, захват, и всё это достаточно обыденно, чтобы свести меня с ума. Он вежливый, безликий, и когда я говорю ему, что его разрез слишком поверхностный, он послушно исправляет его. Ах, да: потому что я теперь главный хирург. Это всё, что я могу сделать, чтобы сосредоточиться, потому что в этом помещении слезы наконец-то скопились и давят мне на глаза изнутри – я полагаю, что это имеет смысл, в этом холодно-профессиональном месте, где мы раньше осуществляли нашу особенную, неистовую разновидность волшебства. «Никакого плача в операционной!» Смешно, теперь я улыбаюсь. - Давайте-ка поставим какую-нибудь музычку, - говорит Дженсен, когда устает от беседы. – Что-то легкое? Моцарта, может быть? - Нет, - говорю я, и все удивлены и испуганы, потому что я всё это время не участвовала в разговоре и потому что мой голос дрожит от бешенства. – Кармен. Я вспоминаю его – воспоминания ложатся слоем поверх слоя поверх слоя – погружаясь в «Кармен», в это невообразимо далекое начало и самую страшную и самую простую историю из всех, которые мы сложили вместе. Я вспоминаю всё. * Мы были одни у стойки регистрации. Я работала за компьютером, но была остро уверена в том, сколь многое нужно сказать. Его глаза бросали косые взгляды в мою сторону, пытаясь встретиться с моими глазами, поверх вечного и неизменного кофе. Он подошел и встал рядом со мной, произнес какое-то незатейливое приветствие и потом в молчании сделал долгий, задумчивый глоток. - Спокойный вечер. Уголок его рта изогнулся вверх под этой новой неряшливой бородой. - Это приятно, для разнообразия. Я никогда еще не переживала такого молчания, обремененного страстным желанием и тоской и затуманенного двойственностью, и из-за этого я была не в состоянии придумать, что сказать. Дорсетт прошел своей дорогой с консультации, с его безупречным чувством времени, как только я начала что-то неуверенно говорить, с трудом подбирая слова. Он кивнул мне, и я почти разглядела румянец на его гладком точеном лице. - Добрый вечер, - сказал он осторожно, для пробы. Боль была слишком свежа для меня, чтобы ответить учтивостью на учтивость. Я кинула на него насмешливо-пренебрежительный взгляд, и услышала, как человек рядом со мной издал звук, очень похожий на фырканье. - Никогда его не любил, - сказал он, когда Эдди удалился. - И мне не следовало, - сказала я тихо. Он обратил на меня эти свои темные глаза и поставил кружку с кофе на стойку. - Я слышал. И мне жаль. Что за непроизносимое, неописуемое слово. Хотелось бы мне, чтобы я могла откликнуться тем же – неужели это настолько трудно произнести, если всё останется между ним, мной и этим пустым, мирным уголком? Он нуждается в том, чтобы знать, что я поняла происхождение его жестокости к Эбби и его иррационального поведения с медсестрами. Но что-то сказало мне, что беседа не будет иметь отношения к делу, потому что он сейчас находится за пределами вины и за пределами любых слов, которые я могу высказать. Так что никаких извинений. Вместо этого я дотронулась до тыльной стороны его кисти и услышала, как у него на миг перехватило дыхание, прежде чем он повернул свои пальцы так, чтобы они оказались в моей руке. В ту секунду, которая прошла перед тем, как он отпустил меня и ушел быстрыми широкими шагами, его хватка была одновременно нежной и нестерпимо сильной. Я не смогла бы вырваться, если бы попыталась. * Я в поезде метро, в толпе из дюжин людей, когда осознаю, что еще не могу уехать. Я направилась прямо от больничных дверей к станции, желая поехать домой к Элле и притвориться, что это был еще один обычный день. Потом, в последний возможный момент, само мое тело взбунтовалось против меня и бросилось, наваливаясь на людей всем своим весом, к дверям вагона, чтобы пробиться наружу. - Извините… извините… - я пытаюсь протолкаться сквозь толпу, но вынуждена огрызаться и дергаться. – Позвольте мне выйти, пожалуйста! - И вот я снова ступаю на теперь уже опустевшую платформу. Двери вагона захлопываются за мной, и я прислоняюсь к перилам, глядя вниз, на больницу. Мне кажется, что отсюда я могу разглядеть мемориал, скромно освещенный расставленными там повсюду многочисленными свечами. Поплотнее замотав свой шарф вокруг шеи, я начинаю спускаться с самого верха длинной лестницы. Мои голые руки скользят по перилам, искусанные морозным воздухом; потом я оказываюсь на земле и иду назад, к больнице. Перед нагромождением открыток, карточек, фотографий и венков я охватываю себя руками и дрожу. Дешевые брелоки, и кольца в холодильнике, и темные перекрестия швов на смертельно бледной коже. Все эти свидетельства шепчут у меня в мозгу, и я думаю, что возможности иногда столь же важны, как и реалии. Завтра я должна буду встать в шесть часов и с утра пораньше отвезти Эллу домой к Крис. Потом – пересадка печени, а потом собрание персонала, чтобы обсудить нового начальника приемного отделения, а потом обед со студентом-медиком, которого я обучаю. Места, куда надо пойти, люди, которых надо лечить. Этот хаос снова поглотит меня, обманом заставит снова ощутить себя живой. Больше не будет никаких необъяснимых снов. * Я не знаю точно, как долго я уже простояла здесь. Достаточно долго, чтобы забыть о времени, но недостаточно долго, чтобы пресытиться этой ужасной, смертельной поддельностью. Неровные шаги у меня за спиной. Я хочу ринуться на обладательницу этой неровной походки, выцарапать ей глаза. Вместо этого я стараюсь пробудить чувство вины, забывая, что ею нельзя манипулировать так легко. Она игнорирует мои попытки, и мои слова безо всякой пользы падают в хрупкий зимний воздух. Ее уклончивый ответ кристально проницателен, и правдив, и несомненно холоден. Она снова уходит прочь. Оставляет меня гадать, что означает то, что я единственная, кто стоит здесь: что это означает для меня, и как ошеломляюще, невыносимо много это могло бы значить для него. * Прошлым вечером Элла попросила почитать про Марию и Иосифа и волхвов. Я послушно нашла старую детскую Библию, которую подарила нам Изабелль, когда родилась Элла. Честно говоря, не моя вина, если она не слишком много знает об этом. Я действительно хотела, чтобы у нее это было, по крайней мере в детстве. Ни одна маленькая девочка не должна засыпать, чувствуя себя совершенно одинокой в темноте. Но я поступила с этой проблемой, как моя мать: я отправила Эллу в детский сад, где говорят о благодати божьей над виноградным соком и крекерами, и учат вставать на колени и повторять стихи из Библии перед сном. Я позволю ей верить, если она захочет, верой школьницы, сухой, слабой и отчужденной; но я не стану учить ее, потому что не знаю как. Я продвинулась не очень далеко, прежде чем у нее появились вопросы. Мы подошли к тому месту, где бог послал ангела к Марии. Элла понимает насчет ангелов. Но она спросила: - На что похож бог? - Бог есть любовь, - процитировала я иронично. Моя улыбка была дрожащей и неуверенной. Она смогла прочитать выражение моего лица лучше, чем я ожидала. - Почему это так смешно? - Это не смешно, - поторопилась я ответить. – Это всего лишь правда. Она приняла это. В самом деле, ведь она всего лишь хотела услышать о волхвах. Мы так и не добрались до того места. Элла заснула, прежде чем взошла Вифлеемская звезда, ее головка покоилась мягкой тяжестью на моей руке, ее маленькая ручка по-собственнически зарылась в мои волосы. Я выпутала ее пальцы из своих кудряшек, опустила ее головку на подушку. Моей последней мыслью, когда я поцеловала ее в лоб перед тем, как уйти, было, что если то, что я сказала ей – правда, то в таком случае, быть может, окольным путем и сама того не желая, я послужила орудием искупления. * Снег покалывает мои щеки. С неба капает жидкий лед, и мне так и не удалось пролить ни слезинки, пока я смотрю на наши лица, на нас, смеющихся вместе. Эта фотография была у меня много лет, и теперь я испытываю какое-то иррациональное чувство, словно не могу вынести необходимости уйти от нее. Мои губы дрожат, но только из-за того, что я страшно замерзла. Где-то на этом пути я потеряла способность плакать. Другая фотография, уже без смеха и без цвета, поблескивает в свете свечей. Мучительно медленно я присаживаюсь на корточки, чтобы пристально всмотреться в темные тени под этими глазами, и протягиваю к ним руку, держа ничего не значащий листок бумаги с соболезнованиями. Я стою там до тех пор, пока пепел не делается невидим под слоем выпавшего снега. THE END
Lubasha Visnjic: Инна ЛМ Никогда не читала фанфы о Романо. Не сложилось как-то)))). Спасибо за хороший перевод
Starley: Инна, спасибо
Инна ЛМ: Пожалуйста! Должен же кто-то (хотя бы авторы и переводчики фанфиков) проявить уважение к памяти Роберта Романо, если сценаристы твердо решили этого не делать... Эти рассказы я выбрала из-за их стиля. Они прямо-таки взывали ко мне, требуя перевести... Опять же, на этом сайте достаточное количество поклонников Романо, чтобы оправдать помещение сюда рассказов, которые посвящены ему, пусть в них и нет Луки.
полная версия страницы